декораций, сознавая, что дальнейшее промедление смерти подобно. Я перебирал в руках

куски картона — сорок кусков, символизирующих сорок актеров, которым на следующее

утро мне предстояло давать четкие и ясные указания. Снова и снова я придумывал первый

выход на суд, понимая, что именно от пего будет зависеть «пан или пропал»; я нумеровал

фигуры, рисовал схемы, переставлял взад и вперед куски картона, составляя из них большие

группы, затем маленькие, сбоку, сзади, на лестнице, па лужайке, затем сметал все рукавом,

проклинал все па свете и начинал с самого начала. По мере того как я это проделывал, я

записывал каждое движение и. когда никто не видел, перечеркивал и записывал снова. На

следующее утро я появился на репетиции с толстым блокнотом л од мышкой. Передо мной

поставили стол, с уважением отнесясь к принесенному мной пухлому тому.

Я разделил исполнителен па группы, пронумеровал и расставил их па исходные позиции и

затем, громко и: уверенно давая указания, начал первую сцену. Когда актеры пришли в

движение, я увидел, что все это никуда не годится. Они отнюдь не были кусками картона —

эти огромные живые существа, кидавшиеся вперед со стремительностью, которой я никак не

мог предугадать. Одни из них продолжали двигаться, не останавливаясь, уставившись прямо

па меня; другие же, наоборот, задерживались, останавливаясь, поворачивались ко мне

спиной с нарочитым изяществом, удивившим меня. Мы проделали только первую стадию

движения, букву «А» на моей схеме, но никто уже не находился на предназначаются ему

месте, так что нельзя было переходить к параграфу «Б». У меня упало сердце, и, невзирая все мои приготовления, я окончательно растерялся. Должен ли я начать сначала,

вымуштровав этих актеров до такой степени, чтобы они подчинились моему плану? Какой-

то внутренний голос подсказывал мне, что именно так и следует поступить. Но был и другой,