настоящим шекспировским стилем. Однажды, работая над постановкой пьесы «Бесплодные

усилия лгобви»;1 я одел персонажа, которого звали Тупой Кон-стэбль, в форму

викторианского полицейского, поскольку его имя сразу ассоциировалось с образом

ТНПИЧЕЮГО лондонского бобби. Исходя из других соображений, остальных героев я одел в

костюмы XVIII века с картин Ватто, но никто не ощутил анахронизма. Недавно я видел

спектакль «Укрощение строптивой», где все актеры нарядились в костюмы согласно

собственным представлениям о героях. Я запомнил одного в костюме ковбоя и еще какого-то

толстяка, застегивающего на все пуговицы костюм пажа. И все-таки это была лучшая

интерпретация пьесы, какую я когда-либо видел.

Грязь — это, конечно, главное, что придаст остроту грубому; непристойность и вульгарность

— естественны, неприличное — весело. При наличии всего этого спектакль несет социально-

освободительную функцию, поскольку по своей природе народный театр — это театр

антиавторитарпый, антитрадициопный, антипомпезпый, антипретенциозный. Это театр

шума, а театр шума — это театр апплодисментов.

Вспомните две ужасные маски, которые косятся на нас из ; многих книг, посвященных

театру. Считалось, что в Древней Греции они олицетворяли собой два равных жанра —

трагедию и комедию. По крайней мере их всегда рассматривают как равных партнеров. Хотя

с тех пор «драматический» театр всегда считался по-настоящему значительным, а Грубый —

менее серьезным. И все-таки каждый, кто пытался оживить театр, возвращался к народному

источнику. У Мейерхольда были высокие задачи — он пытался вынести на сцену саму

жизнь. Его почитаемым учителем был Станиславский, он прочитал Чехова, а в творчестве

своем он обратился к цирку и мюзик-холлу. Брехт корнями уходит в кабаре, Джоан Литтлвуд

мечтает о ярмарке. Кокто, Арто, Вахтангов, все эти такие далекие друг от друга