Такое чувство, что человеку, несущему большую физическую нагрузку, полезно пропустить

через себя сильные ощущения. Я убежден, что мужчине полезно быть дирижером оркестра,

полезно быть трагиком. Как правило, они доживают до очень преклонного возраста. Но я

понимаю также, что за это приходится расплачиваться. Материал, которым пользуешься,

чтобы создавать этих воображаемых людей (после спектакля их сбрасываешь с себя так же

легко, как с руки перчатку), — твоя собственная плоть и кровь. Актер все время

растрачивает самого себя. Пользуясь будто бы своей эрудицией, будто бы своим

интеллектом, он создает образы, которые перестают существовать, когда представление

окончено. Возникает вопрос: удастся ли нам помешать публике испытать нечто подобное?

Сохранят ли зрители ощущение катарсиса или же радостное сознание собствен него

благополучия — тот предел, который им доступен? Здесь тоже возникает множество

противоречии. Воздействие театра — в освобождении. Как смех, так и сильные переживания

очищают организм, и в этом смысле они противоположны тому, что оставляет в памяти след,

ибо всякое очищение связано с обновлением. И все же: так ли уж отличаются друг от друга

воздействия, которые освобождают, и воздействия, в результате которых что-то остается? Не

наивно ли полагать, что почти противостоят друг другу? Не правильнее ли будет сказать, что

в процессе обновления все может повториться вновь?

Есть много розовощеких стариков и старух. Это те, у которых сохранилась удивительная

энергия, но это большие дети: без морщинки па лице, веселые, радостные, так и не

повзрослевшие. Есть и другие — не ворчливые и не дряхлые, но морщинистые, много

испытавшие и тем не менее сияющие, обновленные. Даже молодость и старость могут

накладываться друг на друга. Вопрос для старого актера состоит в том, удастся ли ему в