между людьми, казавшимися заколоченными наглухо. Когда они покидают комнату» они

уже не те, какими были, когда входили в нее. Если даже то, что произошло, оказалось

болезненно неприятным, возбуждены они в топ же степени, как если бы умирали там от

веселья. Ни пессимизм, ни оптимизм сами по себе ничего не значат: просто некоторые

участники на какое-то время оказываются вернувшимися к жизни. Если же по выходе из

комнаты лее это улетучится, это тоже не имеет значения. Однажды вкусив такое состояние,

они непременно захотят снопа туда вернуться. Вечер драмы покажется им оазисом в пустыне

их жизни.

Вот так я понимаю театр, который необходим: театр, в котором актер и зритель ОТЛНЧЗЕОТСЯ друг от друга только функционально, а не по существу.

Когда я пишу эти строки, я еще не представляю себе, каким путем произойдет обновление

театра: реально ли это только в скромных пределах, маленькой общины или это возможно в

масштабе большого театра в столичном городе. Удастся ли нам достичь тех же результатов,

исходя из требований, продиктованных современной жизнью, каких достигли театры

Глиндеп-бурна и Банрепта в совершенно иных условиях, с позиции других идеалов? Иначе

говоря, удастся ли нам тоже сформировать взгляды публики еще до того, как она переступит

порог нашего театра?

Театры Глинденбурна и Байрейта существовали в согласии с обществом, с классами,

которым они угождали. Сегодня трудно себе представить, чтобы живой и нужный театр не

конфликтовал с обществом, а воспевал узаконенные ценности. И в то же время художник

существует не для того, чтобы предъявлять обвинения, читать мораль, произносить речи, н

меньше всего для того, чтобы поучать. Ведь он один из «них». Он действительно бросает

вызов аудитории тогда, когда она готова бросить вызов самой себе. Он искрение радуется

вместе со зрителями, становясь их рупором, когда у них есть основания для радости.