Константин Сергеевич говорил нам по этому поводу.

— Представьте себе, что когда-то давно, в юности, вы видели город. Вы бродили по паркам и улицам, осматри­вали достопримечательности, спускались к реке, стояли у парапетов мостов. Потом вы уехали, и больше вам не удалось ни разу в жизни побывать в тех местах. Но ког­да при вас произносят название этого города, в вашей душе сейчас же вспыхивает эмоциональное и зрительное воспоминание, связанное для вас на всю жизнь с назва­нием города, с данным сочетанием букв. Вы не охваты­ваете всей картины, ее подробностей, но что-то, особенно вас поразившее, немедленно возникнет перед вашими глазами. Может быть, это будет уголок двора со скамей­кой под старыми липами, может быть, рыночная пло­щадь и обрывки сена на грязном снегу или человек, с ко­торым вы тогда проговорили два часа сряду. Вы сразу вспомните, каким вы сами были в ту пору, — словом, ты­сяча ощущений во мгновенье ока всколыхнется в вас, по­тому что когда-то этим эмоциональным ощущениям предшествовала яркая развернутая конкретность, потому что вы в самом деле были в этом городе, видели все сво­ими глазами. Нечто подобное должно произойти на сцене с актером, у которого хорошо накоплены видения образа.

Это огромная работа, и чем тщательнее, глубже, доб­росовестнее нафантазированы актером видения образа, тем его воздействие на зрителя будет сильнее.

Если же актер не видит того, о чем говорит с партне­ром на сцене, — «заражения», как он ни старайся, не бу­дет: не возникнет живой эмоциональной связи между ак­тером и зрительным залом. Пока самые лучшие находки режиссера не претворены актером, воздействующим живыми образами на зрительный зал, спектакль мертв; он никогда не сможет стать словом о жизни, духовным от­кровением. Вне актера, который сейчас, в данную секун­ду, «видит» и заражает яркостью своих представлений зрителя, нет сущности театра, того, что заставляет счи­тать его школой смеха и слез.