возлюбленного. Она репетировала этот отрывок очень мягко, очень правдиво и нашла форму

простого, интимного обращения, которое тронуло всех — но вне контекста. Перед лицом

публики стало совершенно ясно, что предшествующие слова и поступки никак этого не

подготовили. Публика же была занята тем, что следила совсем за другими линиями,

относящимися к другим персонажам и событиям,—и вдруг ей показали молодую актрису,

что-то невнятно бормочущую молодому человеку. В более позднем эпизоде, когда по ходу

действия на сцене воцарилась бы тишина, это бормотание оказалось бы на месте — здесь же

оно прозвучало бесформенно, намерения оказались расплывчаты и неясны.

Режиссер пытается держать в голове картину спектакля в целом, но репетирует отрывками,

и, даже когда наступает прогон, он неизбежно воспринимает их как части единого целого.

Но когда присутствует публика, заставляющая его реагировать вместе с ней, это видение

пьесы в целом улетучивается, и впервые он получает впечатление от спектакля в

надлежащей временной последовательности одно за другим. Ничего удивительного, что все

тогда выглядит по-другому.

Именно поэтому каждый экспериментирующий художник обеспокоен всеми сторонами

взаимосвязи с аудиторией. Размещая по-разному публику, он пытается выявить для себя

новые возможности. Авансцена, арена, залитый светом театр, тесный саран или комната —

само по себе это уже по-разному окрашивает событие. Но разница может оказаться чисто

внешней: более глубокое различие возникает тогда, когда актер способен сообразоваться с

меняющимися внутренними взаимоотношениями со зрителем. Если актеру удается завладеть

вниманием зрителя, ослабив тем самым его оборону, а затем убедить его согласиться с

совершенно неожиданным решением — тогда зритель становится более активным. Это

активность, которая не нуждается в проявлениях, Публика, которая мгновенно реагирует на