Репетируя с Л. М. Леонидовым сцену из третьего акта «Отелло» и раскрывая природу состояния Отелло в этой картине, Станиславский говорил о том, что кусок, после того как Яго отравил воображение мавра мыслью о не­верности Дездемоны, — решающе важный кусок в роли Отелло. Впервые закралась страшная мысль и сразу на­рушила его счастье. Отелло не знает еще, что надо пред­принять; боль, мучительная боль туманит его сознание, и ему нужно время, чтобы осознать происшедшее. Кон­стантин Сергеевич говорил о том, что исполнители этой роли редко передают то безграничное счастье, которое ис­пытывал Отелло до момента жестоких сомнений, вселен­ных в него словами Яго. А по существу, это необычайно важно, так как трагизм сцены именно в том, что Отелло прощается с высшей степенью счастья, которое он испы­тывал и с которым сжился.

Как жить дальше без того счастья, которое наполня­ло все существо Отелло?

Теряя счастье, он еще выше оценивает его и сравни­вает с будущим, которое кажется ему безгранично тоск­ливым.

— Вам нужно, — говорил Станиславский Леонидову, — внутренне уйти в себя, чтобы вспомнить прошлое и увидеть горькое будущее. Это момент огромного самоуглубления. Отелло не замечает, что происходит вокруг него, а когда сталкивается с действительностью, он не может не излить накопившуюся горечь и боль.

На одной из репетиций, когда Леонидов с непередаваемым трагизмом репетировал эту сцену, Станиславский, довольный и счастливый, предложил ему:

— Попробуйте, Леонид Миронович, сыграть сейчас эту сцену без слов. Вспомните, что делает человек от мучительной внутренней боли, когда он не может найти себе места, когда он пытается находить самые невероятные позы, чтобы успокоить эту боль, когда пальцы производят какие-то механические движения, какое-то бессмысленное царапанье, выражающее внутренний ритм этого страдания.