французским актерам, чем английским, поскольку по темпераменту они больше готовы

воспринимать мысль, что все никуда не годно. И это единственный путь, каким может

родиться на сцене живой человек, вместо того чтобы оказаться искусственно

сконструированным. Роль, которая создана, каждый вечер одна и та же — разве что со

временем она еще медленно покроется эрозией. Для того чтобы роль, которая родилась,

оставалась всегда одинаковой, она должна быть заново рожденной, что и делает ее всегда

разной. Безусловно, когда мы говорим о долго идущих спектаклях, попытка ежедневного

воссоздания становится мучительной и почти невыносимой, так что в результате опытный

творческий актер вынужден вернуться назад и обратиться ко второму уровню, именуемому

техникой.

Я ставил пьесу с таким совершенным актером, как Альфред Лант. В первом акте он должен

был сидеть на скамейке. На репетиции он предложил в качестве жизненной реалии снимать

ботинок и потирать ногу. Затем он добавил к этому вытряхивание ботинка, прежде чем он

снова наденет его. Однажды, когда мы были на гастролях в Бостоне, я проходил мимо его

уборной. Дверь была приоткрыта. Он готовился к спектаклю, но я понял, что он ждет меня.

Он взволнованно поманил меня. Я вошел в уборную, он прикрыл дверь, пригласил меня

сесть. «Я хочу сегодня кое-то попробовать, — сказал он. — Но только если вы согласитесь.

Я вышел сегодня погулять и вот что нашел». Он протянул ладонь. На ней лежали два

крохотных камушка. «В этой сцене, где я вытряхиваю ботинок, — продолжал он, — меня

всегда беспокоило, что из ботинка ничего не вываливается. Так что я решил попробовать

положить туда камушки. Когда я стану вытряхивать, видно будет, как они упадут и будет

слышен звук падения. Что вы на это скажете?» Я признал, что это блестящая мысль, и его

лицо просияло. Он посмотрел с нежностью на эти два камушка, потом взглянул на меня —